Тётенька по утрам пила кофе. Она никогда не пила его днём и уж тем паче вечером. Она любила чай, причём, в память о своей жизни в Бурятии, пила только плиточный. Правда, не варила его, а заваривала в чайнике. Советский плиточный чай в сочетании с уманской артезианской водой давал жуткий букет. Но мне он казался самым прекрасным.
Ели мы за большим дубовым столом, чьи затейливо вырезанные ножки были все в мелких оспинах шашелей. Отворачивалась белая скатерть в синие квадратики, а под ней обнаруживалась цветастая клеёнка. Её снимали только тогда, когда надо было выкатать бельё. Да-да, с помощью рубеля и скалки. Как Быстрицкая в "Тихом Доне". И этот полезный бесполезный в мире крохотных квартир, зыбких столов и электрических утюгов навык я тоже приобрела.
Тётенька трепетно относилась к еде. Мы жили с ней душа в душу, и лишь один раз она очень крепко надавала мне по рукам - когда я отпихнула то ли кусок хлеба (краюху воздушнейшей украинской паляницi), то ли блюдо с едой. Помимо голодного детства (Первая мировая началась пять лет спустя её появления на свет), она дважды в жизни была на грани голодной смерти.
Настоящей, без метафор.
Первый раз - во время голодомора, в 33-м году. Она тогда уже училась в Киеве, в мединституте. Она рассказывала мне, как в большой комнате их женского общежития, человек на тридцать-сорок, вечером ложились спать все, а утром иногда случалось, что кто-то больше не вставал. Люди падали на улицах. В студенческой столовой подавали рассольник: вода, заправленная щепотью крупы и редко плавающими кусочками солёного огуца. Рассказывала она всё это с весёлой улыбкой и смешочками, а я тихо леденела. Позже по телевизору я видела, как с такой же широкой улыбкой какой-то паренёк повествовал, как его товарищу по чеченскому плену двуручной пилой отпилили голову. Есть вещи, которые человеку тудно вынести, и он заграждается смехом. Тогда я этого не понимала.
Второй раз - году в 45-м или в 4-м, когда она работала врачом-рентгенологом в Улан-Удэ, и то ли потеряла, то ли у неё вытащили деньги и продовольственные карточки. Она ходила на работу, пока могла, а когда не смогла, так и осталась лежать в своей комнате с мыслью, что до конц месяца дотянуть не удалось. К счастью, соседи по коммнуальной квартире очень быстро хватились. Люди у нас всё же способны на доброе дело - кто отнял какую-то снедь от себя, кто денег одолжил, но умереть не дали.
Говорят, у людей, которые хоть однажды по-настоящему испытывали муки голода, просиходит в психике какой-то сдвиг. Нет, сухари в матрас, как герой Джека Лондона, тётенька не прятала, но когда она умерла в 1990-м году, в её полуразрушенном погребе нашли всевозможные домашние компоты и соленья, закатанные в банки в середине 60-х годов...
Но пока она была жива и ещё довольно бодра, она сама любила покушать (да-да, покушать - не поесть!) и кормила меня так, что школьный фартучек, в четвёртом классе охватывавший мою раскормленную талию, легко и даже с некоторым запасом сходился на мне в десятом. Не есть то, что она готовила, было невозможно. То были совершенно гомерические обеды. Борщ на свинине с сахарной косточкой. О, какой это был борщ! До сих пор тот тётенькин борщ для меня - эталон. А кабачки или лучше синенькие, начинённые мясным фаршем с каким-то фантастически нежным вкусом? А классические биточки? А яблочный струдель с корицей? А песочное печенье? А абрикосовый мармелад или киевское сухое варенье из вишен? А простой салат из помидор - мне со сметаной, а себе тётенька заправляла душистым подсолнечным маслом из гранёного флакончика, стоявшего в специальной металлической подставке вместе с собратом (в том был уксус), и масло то называлось чудесно: олiя! О родстве слова с благородным средиземноморским древом я не знала и полагала, что олiя - потому что её льют (привет вам, Михаил Николаевич!). До того, как в частные дома поставили газовые плиты (с баллоном, который периодически приходилось менять), тётенька, будто какая-то жрица, полдня колдовала у керогаза в сенях. Кто-нибудь знает теперь, что такое керогаз?
Да, она делала из еды культ. И кто её осудит за это? И только за кофе, который она пила, вопреки правилам, из большой и высокой чашки с золотым фестоном вверху по сплошному синему фону, она позволяла себе взять газету, чтобы узнать программу телепередач, или просмотреть польский журнал ("Кобета и жыче" или "Кобета родзецка"). Двери в сенях уже были открыты и подперты ломиком. В комнату тянуло утренней свежестью, запахом земли, травянистым духом сада и лёгкой кислинкой гниющей повсюду падалицы, которую не успевали собирать (с той стороны рос прекрасный белый налив, тот самый, у которого "видно семечки насквозь"). В одно окно, если привстать из-за стола, можно было увидеть цветущие у крыльца георгины. Под другим, под двумя абрикосовыми деревьями, пышно разрастались ирисы. Дух лета, детства, безмятежности...
У меня нет дома, и весь мой сад умещается на балконе. Но этот кофейный аромат и свежее дыхание цветов через открытую балконную дверь оживляет память и всех, кто в ней давно и надёжно скрыты. Счастье есть.
Мой завтрак аристократа (не по Федотову):
Это тот самый прабабушкин поднос. По утрам я обычно ем помидоры, но тут случилось так, что были только огурцы. За томиком Чехова виднеется гордый профиль Катифы.
