"Троица" Андрея Рублёва, наверное, самая гармоничная и светлая из всех икон, написанных на этот сюжет. Возможно, ученик, Андрей Рублёв, превзошёл учителя, Феофана Грека, в светлости и той самой внутренней тишине, которая служит преддверием святости. Но меня почему-то всегда больше влекло к Феофану - с его тревожными пробелАми, с движением даже в самой статуарной статике, с каким-то скрытым, но явственно ощутимым светом, слегка пугающим в своей несоразмерности тому, что есть человеческая ограниченность в земной юдоли. Поэтому меня всегда неудержимо тянуло к оббитой фреске церкви Спаса на Ильине улице в Новгороде - к "Троице" Феофана.
Ангелы на фреске казались мне не то чтобы грозными - просто за этим напряжённым размахом крыл среднего ангела открывалась и обдавала своим дыханием Вселенная. И крылья напряжённо дрожали, вибрируя с еле слышным гулом, и гудело, низко и нездешне, всё распахнутое прямо на нас пространство.
Поэтому, когда по прошествии лет десяти после первого впечатления от "Троицы" Феофана, я наткнулась на это стихотворение, оно меня потрясло. Как, выходит, не я одна это слышу? Арсений Тарковский услышал тоже? Выходит, Феофан сумел передать? Но как?
Да не всё ли равно? К Феофану-то я даже в подмастерья проситься не решусь. А прохладный лён - это уже у ученика, у Андрея, и его можно не спрашивать - придёт обязательно.
У Грека - безжалостная распахнутость Запредельного. Именно что - раскалённые угли благостыни.
ФЕОФАН ГРЕК
Когда я видел воплощенный гул
И меловые крылья оживали,
Открылось мне: я жизнь перешагнул,
А подвиг мой еще на перевале.
Мне должно завещание могил,
Зияющих как ножевая рана,
Свести к библейской резкости белил
И подмастерьем стать у Феофана.
Я по когтям узнал его: он лев,
Он кость от кости собственной пустыни,
И жажду я, и вижу сны, истлев
На раскаленных углях благостыни.
Я шесть веков дышу его огнем
И ревностью шести веков изранен.
- Придешь ли, милосердный самарянин,
Повить меня твоим прохладным льном?
А. Тарковский
